Три перевода "Украшений" из "Цветов зла"

Перевод С. Петрова

Перевод В. Микушевича

Перевод В, Алексеева

Дорогая нагою была, но на ней
Мне в угоду браслеты да бусы звенели.
И смотрела она и вольней и властней
И блаженней рабынь на гаремной постели

И разделась моя госпожа догола;

Все сняла, не сняла лишь своих украшений,

Одалиской на вид мавританской была,

И не мог избежать я таких искушений.

Дорогая была обнажённой и, зная мои

Предпочтенья, она украшенья одни лишь надела,

Придававшие ей вид свирепо-воинственный и

Соблазнительный - взор пожирал мой её обалдело.   

Пляшет мир драгоценностей, звоном   дразня,
Ударяет по золоту и самоцветам.
В этих чистых вещах восхищает меня
Сочетанье внезапное звука со светом

Заплясала звезда, как всегда, весела,

Ослепительный мир, где металл и каменья;

Звук со светом совпал, мне плясунья мила;

Для нее в темноте не бывает затменья.

Мир металла и камня, подпрыгивая, издавал

Звон живой и насмешливый. Заворожённый игрою

Звука с цветом, бряцать я им не уставал,

Хоть просил у наездницы и передышки порою.

И лежала она, и давалась любить,
Улыбаясь от радости с выси дивана,
Если к ней, как к скале, я хотел подступить
Всей любовью, бездонной, как глубь океана.

Уступая любви, прилегла на диван,

Улыбается мне с высоты безмятежно;

Устремляюсь я к ней, как седой океан

Обнимает скалу исступленно и нежно.

А когда изнемог, возлегла, наконец, и она,

И давая любить себя, от наслажденья стонала,

Я был нежен, как море, с ней, а из базальта стена,

Словно должное, ласки хрустальной воды принимала.

Укрощенной тигрицею, глаз не сводя,
Принимала мечтательно разные позы,
И невинность и похоть в движеньях блюдя.
Чаровали по-новому метаморфозы.

Насладилась игрой соблазнительных поз

И глядит на меня укрощенной тигрицей,

Так чиста в череде страстных метаморфоз,

Что за каждый мой взгляд награжден я сторицей.

Укрощённой тигрицей вперев в меня долгий свой взгляд,

С видом томно-мечтательным разные пробуя позы

Со стыдливым бесстыдством - их памяти образы длят! -

Новизну привносила она во всё новые метаморфозы.   

Словно лебедь, волнистым водила бедром,
Маслянисто у ней поясница лоснилась.
Нет, не снилось мне это. Во взоре моем
Чистота ее - светом святым прояснилась.

Этот ласковый лоск чрева, чресел и ног,

Лебединый изгиб ненаглядного сада

Восхищали меня, но дороже залог -

Груди-гроздья, краса моего винограда;

Эти руки и ноги, живот, ягодицы её

С лебединою негой пред взором моим аж лоснились,

Эти груди с сосцами как грозды вино мне своё

Изливали в глаза наяву, а не грёзно приснились,   

И назревшие гроздья грудей, и живот
Эти нежные ангелы зла и порока
Рвались душу мне свергнуть с хрустальных высот,
Где в покое сидела она одиноко.

Этих прелестей рать краше вкрадчивых грез;

Кротче ангелов зла на меня нападала,

Угрожая разбить мой хрустальный утес,

Где спокойно душа до сих пор восседала.

Ещё более нежные, нежели Ангелы зла,

Чтоб смутить мою душу и снова начать всё сначала,

Пьедесталом которой была ледяная скала,

На которой она в одиночестве долго молчала.

Антиопины бедра и юноши грудь,
Завладевши моим ясновидящим глазом,
Новой линией жаждали вновь подчеркнуть
Стан, который так стройно вознесся над тазом.

Отвести я не мог зачарованных глаз,

Дикой далью влекли меня смуглые тропы;

Безбородого стан и девический таз,

Роскошь бедер тугих, телеса Антиопы!

Антиопины бёдра и юноши стройного грудь,

Созерцая, я видел опять и опять, как впервые,

Что для талии хрупкой её были словно запрудь,

Так они широки, и купальщицы есть роковые.

Лампа при смерти в спальне горела одна
И покорно, как угли в печи, умирала.
Каждый раз, как огнисто вздыхала она,
Под румянами кровь озверело играла.

Свет погас; догорал в полумраке камин,

Он светился чуть-чуть, никого не тревожа;

И казалось, бежит у ней в жилах кармин,

И при вздохах огня амброй лоснится кожа.

Лампы свет был готов умереть, угли лишь очага

Освещали альков, издавая шуршанья и вздохи,

Озаряя лицо цвета амбры её. Ночь долга.

 В темноте её ахам опять мои вторили охи.