Сергей Алданов - дневник.

Рис. 1 Эти лапти из Форт-Рок возрастом 10 тыс. лет сплетены из стебоей  полыни, они крепились к ноге веревками.. Плетенка, кстати, выглядит на удивление совершенной, то есть мы имеем дело с уже развитым технологическим продуктом..

Элементы раннней технологии производства обуви.
Появление обуви относится, конечно, к  началу материального  производства человеком орудий, одежды, оружия. Минимально ее возраст оценивают в 30 000 лет (оценка сделана по сохранившимя фалангам пальцев ноги, несущих следы характерных деформаций - Trinkaus E, Shang H (2008) Anatomical evidence for the antiquity of human footwear: Tianyuan and Sunghir. J Arch Sci 35: 1928–1933)..

Естественно, что ноги защищащать было необходимо - от снега зимой в холодных местах, от горячего песка и камня в жарких регионах, от кампней и колючек в горах -  и так далее. Для этого годятся куски шкур, плетенки из  травы и коры деревьев, подошвы  из коры и так далее.
Сохранность такой примитивной обуви, понятно, почти нулевая, и вряд ли ее возникновение можно документировать прямыми находками. Мы, скорей, можем надеяться найти уже относительно развитые "модели", что и происходит в последнее время.

Потому так интересны эти относительно  ранние образчики обуви:  для датировки начала производства, как мы сказали,   их ценность   относительна,  зато   элементы древнейших  технологий они уже представляют - например, как демонстрация различающихся  подходов к изготовлению обуви, как некие тенденции, которые развивались потом на протяжении дальнейшей  истории.
 
Лапти - кажется, древнейший вид обуви, и появились они, вероятно, еще в палеолите. Датировка самых древних лаптей, сплетенных из травы, и найденных в пещере Форт Рок в штате Орегон,    8 тыс. лет до нэ (рис. 1).

В пещере Арнольд в штате Миссури были найдены аналогичные плетеные трвяные лапти возрастом 8300 лет и более поздние кожаные "мокасины", датированные  от 3575 до н.э до 970 г. н.э.  (рис. 2 и 3) - 

• Jenna T. Kuttruff 
• S. Gail DeHart and 
• Michael J. O'Brien*
  7500 YEARS OF PREHISTORIC FOOTWEAR FROM ARNOLD RESEARCH CAVE, MISSOURI Science 3 July 1998: Vol. 281 no. 5373 pp. 72-75  DOI: 10.1126/science.281.5373.72

Рис. 2. Образцы обуви их пещеры Арнольд в University of Missouri’s museum of anthropology

Рис. 3. Один из   лаптей из пещеры Арнольда, весьма похожий на "родственника" из пещеры Форт Рок. Находка нескольких пар плетеной обуви в разных местах доказывает, что она была распространена у индейцев Северной Америки уже  10-8 тыс лет назад.

Древнейшая кожаная обувка (чуть старше, чем кожаная из Северной Америки) была найдена совсем недавно, в 2008 году в Армении, в  в горной пещере в  районе Вайоц-Дзор, вблизи границ с Ираном, Турцией и Азербайлжаном. Археологам из Калифорнийского университета (кстати, по национальности в оосновном армянам) удалось найти в сухой карстовой пещере превосходно сохранившийся экземляр древнего варианта мокасина (рис. 4).

Рис. 4. По типу эта обувь представляет собой  мокасин из цельного куска коровьей кожи, сшитого кожаным ремешком серез специально изготовленные проймы.  Трава, наполняющая "ботинок", была дана туда, вероятно, для хранения и удержания формы,, но подобное утепление обуви встречается и до сих пор у примитивных племен. Длина ботнка 24,5 см, что соответствует 37 размеру обуви,. Кожа несет следы обработки растительными маслами. Возраст ботинка определяется примерно  3600 -3400лет до н.э.  Эта технология изготовления обуви из цельного куска кожи оказалась очень долговечной, и встречалась в Европе еще и в раннем Средневековьи, а в Ирландии на Аранских островах и до нашего времени..
Pinhasi R, Gasparian B, Areshian G, Zardaryan D, Smith A, et al. (2010) First Direct Evidence of Chalcolithic Footwear from the Near Eastern Highlands. PLoS ONE 5(6): e10984. doi:10.1371/journal.pone.0010984

( Collapse )

Начнем прямо от заголовка. Намного привычней слышать, что элита занимается образованием народа и задает ему образцы для подражания.  Не наоборот.

Скажем, нет вроде бы сомнений, что русская или польская литература были,  в первую очередь, созданы дворянами, украинская или чешская – образованными мещанами, английская и французская – вобрали в себя творчество разных по происхождению элит. Облику национальных культур соответствует история: национальное дворянство долгое время занимало привилегированное положение в России и Польше, в Чехии местное дворянство было разгромлено после поражение при  Белой Горе, а заменившие их немцы  были чужаками, потому обществу пришлось искать замену своим прежним культурным слоям. На Украине местное дворянство ушло «в поляки» и «в католики» и потеряло возможность влиять на культурную жизнь народа, что тоже породило альтернативы. Созданию феноменов французской и английской литературы  способствовали революции и кардинальные перемены в общественной жизни, продвинувшие наверх новые общественные фигуры. И, что понятно, такой активный слой задавал  тон всему обществу, конкурировал с другими элитами. Отсюда, из особенностей историй, берется  неповторимость «физиономий» разных культур.

Но вот на фоне этого логического построения совершенно неожиданно выглядит феномен испанской культуры.

Ортега и Гассет в очерке «Гойя и народное»  пишет о необычайной исторической и культурной ситуации: «в  XVIII  веке  в  Испании возникает удивительнейшее явление, которое не наблюдалось ни в одной стране. Страстное увлечение  народным,  уже не в живописи, а  в повседневной  жизни, охватывает  высшие  классы. К  любопытству и филантропическому  сочувствию, повсюду питавшим "народность", в Испании добавляется нечто неистовое, что мы должны определить  как "вульгаризм". Это слово не случайно пришло мне на ум. Я заимствовал его из  лингвистики,  где оно является термином и имеет строго определенный  смысл. Речь  идет о следующем:  в  языке  часто появляются два варианта  одного  и  того же слова,  или два синонима,  из  которых  один  - письменного происхождения, а другой сообразуется с тем, как его произносит и употребляет  народ. Так вот: если в сообществе,  говорящем на данном  языке, прослеживается  тенденция к предпочтению народной  формы, это в  лингвистике называется "вульгаризмом". В определенных дозах такое предпочтение нормально для  любого  языка,  питает  его,  придает  ему  остроту,  делает  гибким  и подвижным.

А  теперь пусть читатель представит  себе,  что  подобная  тенденция  с правил словоупотребления перешла на танцы, песни, жестикуляцию, развлечения. Это уже  не лингвистика, а всеобщая история нации.  И если вместо привычной, строго дозированной игры  в простонародье в подражание вульгарным  привычкам мы вообразим себе пылкий,  исключающий  что-либо  иное энтузиазм,  настоящее исступление, благодаря которому пристрастие к простонародному превращается в основной рычаг  всей испанской жизни второй половины XVIII века, нам удастся обозначить заметное явление нашей истории, которое я называю "вульгаризмом".

У меня не укладывается в голове, как получилось, что этот феномен до сих порне  был  замечен  и  оценен по достоинству:  его  масштабы в пространстве  и времени  огромны, его действие продолжается еще  в первые годы нашего века - люди  моего  поколения всецело  пережили его в дни  своего отрочества, -  и, насколько мне известно, никакой другой народ не имел в своей  истории ничего подобного. В  других странах  нормой было как раз обратное: низшие  классы с восхищением  наблюдали  правила жизни, созданные  аристократией, и старались подражать  им. Смещение  этой  нормы поистине  поразительно. Но  именно  это смещение  определяло  -  хотим мы  того  или  нет -  всю испанскую  жизнь на протяжении многих поколений. Простой народ поместил себя в жизненные правила собственного  изобретения,  принял их с  энтузиазмом,  с  полным  осознанием самого себя как их  творца и с несказанным наслаждением; принял без  оглядки на аристократические обычаи и без всякого стремления  им подражать. Со своей стороны  высшие  классы  лишь  тогда  чувствовали  себя  счастливыми,  когда оставляли  собственные  привычки  и  насыщались  вульгаризмом.   Не  следует преуменьшать: вульгаризм был способом счастья,  который в XVIII веке открыли для себя наши предки».

И еще Ортега немало говорит о том, как такая ситуация сложилась, как вел себя народ в ней, какие явления вышли на первый план, как воспринималась ситуация элитой, не смирившейся с потерей своей роли.

Но в такой логике есть и свои сомнения. Образованный класс сам складывается, сам на чем-то и у кого-то учится. Если в 19 веке вдруг возникла великая русская литература современности, то типы героев и писателей, положения, чувства и мысли существовали и до того, как они сложились в литературу. У Аксакова в «Записках Багрова-внука», в  «Капитанской дочке» Пушкина или в  толстовском романе «Война и мир», в произведениях Лескова возникают как бы вдруг, внезапно,  типы устной народной культуры. Интерес к ним плодотворен: образованный человек  вдруг обнаруживает иную культуру, иной слой аллюзий, которыми пользуются другие люди, и он нисколько не бедней его собственного, наоборот, ему надо учиться так говорить.

Владмир Даль сформулировал, что он видит в  народной речи, подвигшей ешл к собиранию слов и поговорок русского языка: «Живой народный язык, сберёгший в жизненной свежести дух, который придаёт языку стройность, силу, ясность, целость и красоту, должен послужить источником и сокровищницей для развития образованной русской речи». 

Фактически, и наше славянофильство, и наше народолюбие, и литература – это эквивалент испанского «вульгаризма».

Увы, однако, процесс этот не прошел в той мере, какой мог. Западничество такой же враг народного, как и славянофильства.