2. Подход к русской истории по Чаадаеву.
Памятник, который «властно не говорит о прошедшем и не рисует его живо и картинно».
«Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он – офицер гусарской».
А.С. Пушкин «К портрету Чаадаева»
Петр Яковлевич Чаадаев, один из первых наших философов и, безусловно,
первый значительный историософ, получил образование в Московском университете (1808-1811),
который не закончил, вступив в гвардию и приняв участие в войне с французами. Воевал он
храбро. Но все ж это был душой «Периклес», а не просто офицер, и. во время похода в Европу
его голова смогла получить новую умственную пищу через первое знакомство с Западом и
его достижениями. Друг Чаадаева Якушкин писал как раз об этом: «Пребывание целый год в
Германии и потом несколько месяцев в Париже не могло не изменить воззрения хоть
сколько-нибудь мыслящей русской молодежи; при такой огромной обстановке каждый
из нас сколько-нибудь вырос".Факт тот, что в 1821 году Чаадаев прервал блестяще складывавшуюся карьеру (скорей на ту пору уже государственную, чем военную) и в 1823 отправился в поездку по Европе, где «познакомился в Германии с философом Ф.Шеллингом, с идеими западных теологов, философов, ученых и писателей с социальным и культурным укладом Англии, Франции, Германии, Швейцарии, Италии». Надо думать, что новые впечатления произвели во впечатлительном чаадаевском уме целую революцию, и Чаадаев пришел к концепции ведущей роли христианской веры в духовном и материальном развитии Западной Европы. Впрочем, сама эта идея была не нова.
По контрасту к ней он стал обдумывать русскую историю и пришел к неутешительным выводам. Однако если Европу философ изучал как вживе, так и по книгам, то с Россией он не особо церемонился - сидел в Москве, которую ранее предпочел Петербургу, ездил разве только что в подмосковную усадьбу, источников для изучения страны тоже, вероятно, не было, в силу того, что они только еще создавлись. В читательской лени обвинять Чаадаева нет оснований: он был превеликий книгочей, знал 4 языка.
Но, конечно, была Москва и были семейные предания и та жизнь, что творилась вокруг – сначала правление Александра и Аракчеева, потом Николая Павловича.
Так что прообразом для философии русской истории была все ж Москва. Ну, вот и припечатал Чаадаев такую Россию: «Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство величественно шествовало по пути, указанному божественным его основателем, и увлекало за собой поколения, мы не двигались с места. Весь мир перестраивался заново, у нас же ничего не созидалось: мы по-прежнему ютились в своих лачугах из бревен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода не для нас свершались. Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства». Или: «Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и Вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем и рисовал его живо и картинно. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя».
Что тут сказать? Призывы окинуть и не найти ни одного памятника, пожалуй что ничем не подкреплены: в упор ради своей идеи не видел Чаадаев ни прожитых веков, ни даже пространств. Немного путешествовал по ним, по пути на Запад и назад, в Петербург и из Петербурга, ходил, вероятно, по Смоленску или Новгороду, но будто б не видел ничего.
Потому будто к себе самому, как историософу, обращен такой упрек: «Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной».
Это было б верно, но обращено это все ж не к себе, а ко всему обществу. Впрочем, тот слой, который был адресатом, такого упрека заслуживал. Чаадаев, может, и меньше других. Он однако был, как мне кажется, все же историософ без исторического кругозора. Что сказать иного, если он с такой легкостью повторял байки о Византии: «В то время, когда среди борьбы между исполненном силы варварством народов Севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету глубокого презрения этих народов».
Источник европейского образования, позже забытый и оклеветанный, и высокомерный историософ, повторяющий чужие враки и видящий лишь один возможный путь – европейский и христианский, это выглядит печально. Вспомним тут еще чаадаевское: «разве не цивилизована Япония, да еще и в большей степени, чем Россия, если верить одному из наших соотечественников? Но разве вы думаете, что в христианстве абиссинцев и в цивилизации японцев осуществлен тот порядок вещей, о котором я только что говорил и который составляет конечное назначение человеческого рода?».
Осуждать Чаадаева с позиций накопленных знаний и иного восприятия других цивилизаций несложно. Другое дело – понять, как вообще возможен стал такой взгляд? Первый источник – мы понимаем – просто недостаток сведений. Второй – Москва с ее историей. Москва, как центр, как средоточение ценностей русской цивилизации, как главное явление русской истории, то место, которое она заслуживает не вполне.
В конце концов, если Чаадаев нацелился на критику русской истории, то Москва ее на то время заслужила. Мы то с вами видим, промотрев историю провинциальных городов, сколько усилий стоило строительство страны, как трудно добывались средства, как постепенно совершался прогресс, как медленно,но все же росла материальная и духовная культура. Москва, увы, очень многое поглощала совершенно безвозвратно, неистово и неблагодарно.
Так что восприятие Чаадаевым русской истории – это сублимация московского результата на всю деятельность русских. Но будем острожны и в этой критике. Главным противником идей Чаадаева стал все ж официоз. Николай Павлович, Бенкендорф, государственные люди того времени восприняли критику русской истории очень близко к сердцу, даже и не зная ее, как Чаадаев. История все же дает право на самоидентификацию, и идеи – не пустой звук.
Герцен: "Чаадаев сказал России, что прошлое ее было бесполезно, настоящее тщетно, а будущего никакого у нее нет". А какой она желалась, высказал барон Бенкендорф: “Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение; вот, мой друг» (Бенкендорф М.Ф. Орлову).
Как поступить с Чаадаевым, тоже пришло на ум этому великому проницателю:
«Статья сия, конечно, уже Вашему Сиятельству известная, возбудила в жителях московских всеобщее удивление. В ней говорится о России, о народе русском, его понятиях, вере и истории с таким презрением, что непонятно даже, какимобразом русский мог унизить себя до такой степени, чтоб нечто подобное написать. Но жители древней нашей столицы, всегда отличающиеся чистым, здравым смыслом и будучи преисполнены чувством достоинства Русского Народа,тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок, и потому, - как дошли сюда слухи, - не только не обратили своего негодования против г. Чеодаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление свое о постигшем его расстройстве ума, котороеодно могло быть причиною написания подобных нелепостей. Здесь, - продолжает Бенкендорф, - получены сведения, что чувство сострадания о несчастномположении г. Чеодаева единодушно разделяется всем московскою публикою. Вследствие сего Государю Императору угодно, чтобы Ваше Сиятельство, по долгу звания вашего, приняли надлежащие меры в оказании г. Чеодаеву всевозможных попечений и медицинских пособий. Его Величество повелевает, дабы Вы поручили лечение его искусному медику, вменив сему последнему в обязанность непременно каждое утро посещать г. Чеодаева и чтоб сделано былораспоряжение, дабы г. Чеодаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнегосырого и холодного воздуха; одним словом, чтоб были употреблены все средствак восстановлению его здоровья".
Николай I на этом документе начертал собственноручно: "Очень хорошо". Философ погиб сказав в свое оправдание: “Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой,
с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том
случае, если ясно видит её; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь
мы прежде всего обязаны родине истиной”
Верно. Плох официоз, но плох и взгляд «из общих соображений». Плохо жить с закрытыми глазами, но плохо смотреть и чужими Потому изучать историю все же нужно, обязательно нужно, помня об опасностях некоторых слишком привычны, хоть и авторитетныз подходов. «Москвоцентризм» из них с моей точки зрения на первом месте.
И еще одна цитата из Чаадаева, из его письма Якушкину: «Я много размышлял о России с тех пор, как роковое потрясение так разбросало нас в пространстве, и я теперь ни в чем не убежден так твердо, как в том, что народу нашему не хватает прежде всего глубины. Мы прожили века так или почти так, как и другие, но мы никогда не размышляли, никогда не были движимы какой-либо идеей: вот почему вся будущность страны в один прекрасный день была разыграна в кости несколькими молодыми людьми, между трубкой и стаканом вина".
