Почти у каждого писателя герои переходят их романа в роман. Иногда по пути что-то приобретают, иногда – теряют. Многое зависит от очередной задачи, которую ставит перед собой писатель. Если «Анна Каренина» написана после «Войны и мира», то у Вронского, Карениной, Облонского, Левина неотвратимо есть предшественники. У Левина, понятно, в прототипах обретается Пьер Безухов, у Облонского кто-то из второстепенных персонажей – да он и сам второстепенный, из дворянской жизнелюбивой публики, вроде отца Бунина, который тоже проел-пропил состояния. Вот у Карениной в прототипах – наверное, Наташа Ростова, хотя и в несколько иной версии своей судьбы.
А вот кто у Вронского? Болконский?
Не совсем. Вронский – при всем его патриотическом достоинстве, дворянской чести, мужской твердости заметно непоследовательней, чем князь Андрей, нецеломудренней, страстней. Что стоит его скачка! Слияние души с кобылой, животные страсти. Это же кентавр! Можно представить, как много этого он вкладывает в свою любовь. Тут можно вспомнить еще одну фигуру такого рода – Долохова, который то и дело прорезается во Вронском.
Вот Вронский впервые встречает Каренину, и Толстой говорит, что он «почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее – не потому, что она была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые были видны во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она проходила мимо него было что-то особенно ласковое и нежное». Итак, Вронского привлекло выражение лица, а не изящная и грациозная фигура, которая оказалась лишь фоном. Благородно, так мог бы полюбить и Болконский.
Спустя несколько минут Вронского и Каренину знакомит мать Вронского, они разговаривают, потом Каренина прощается и уходит. Толстой пишет «Она вышла быстрою походкой, так странно легко носившею довольно полное тело… Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на ее лице».
Довольно странный контраст – грациозная фигура и «довольно полное тело». Как это можно объяснить?
Но еще контрастней перемена взгляда Вронского – перенос внимания с ласкового и нежного лица на – что? Да на фигуру, на ту самую довольно полную ее часть. У Карениной были крутые бедра, и именно на них с остановившейся улыбкой загляделся Вронский. Оттого и улыбка вдруг застыла – мужчине женщину захотелось. Фон вышел на первый план, Долохов потеснил князя Андрея, желание начало свою работу.
А вот бал, на котором Каренину увидела Кити: «ее прелесть состояла именно в том, что она всегда выступала из своего туалета, что туалет никогда не мог быть виден на ней». Это замечает женщина, а что говорить о мужчине? Ходит полуобнаженная Каренина, фигура у нее, кстати, примерно как у леди Чаттерлей, тут недалеко до беды.
Кити видит Вронского: «И на лице Вронского, всегда столь твердом и уверенном, она видела то поразившее ее выражение потерянности и покорности, похожее на выражение умной собаки, когда она виновата. Анна улыбалась – и улыбка передавалась ему. Она задумывалась, и он становился серьезен».
Так-так. Уже не кентавр, а умный пес Вр-р-р-р-ронский у ног своей хозяйки.
Каренина так «выступает» из своего платья, что Вронский, собака такая, захвачен ею, живет ее состояниями и достигает в наслаждении этим чувством порога, после которого наступает любовь-страсть: «Он чувствовал, что все его доселе распущенные, разбросанные силы были собраны в одно и с страшной энергией были направлены к одной блаженной цели. И он был счастлив этим».
Тут уж Лев Николаевич почти доскакал до Лоуренса: «Он положил руку на ее плечо, и мягко-мягко его рука спустилась по ее спине – слепая, со слепой лаской – к ее бедрам. И здесь его рука мягко погладила ее круглое бедро со слепой инстинктивной лаской».
Несколько позже у Лоуренса, кстати, наступает время философий:
«Он медленно и нежно гладил ее зад.
-У тебя такой красивый зад, - ласково сказал он, - у тебя самый красивый зад на свете. Это самый, самый милый женский зад! Каждая его капля – женщина, женщина! Ты не такая, как эти пуговицезадые девушки, которым полагалось быть мальчишками! У тебя настоящий мягкий отлогий зад, какие любит мужчина. Такой зад мог бы поддержать целый мир!»
Это Мэллерс говорит. Идея простая, но для Толстого почему-то неприемлемая. Оно и понятно. Замысел Толстого - роман не войны, но мира, который делает совсем иную работу, чем война. Главное – сводит людей, создает очередное поколение. Лев Николаевич, перед тем решивший великую задачу описать исторические события, решился навязать тут свои представлением о должном – мол, голова должна контролировать страсть. Выступил в роли полупарализованного супруга милой леди, который тоже чего-то там сочинял. И – как и он, не справился с потоком страстей, и потому Каренину грубо погубил и Вронского отправил на войну, не умея его никуда приткнуть. Толстой писал свой роман и злился – каждый герой написан злым пером, слегка карикатурен – автор хоть и любит своих героев, но прощается с ними ради морали «Крейцеровой сонаты» и «Отца Сергия». Ради публицистики. Ради проповедей.
Не совладал великий Толстой со страстями. Да и не мог совладать. Страсти такое не позволяют.
